Нельзя было отказать Уэстону в проницательности — он обратил внимание на единственного из присутствующих, кто не стоял в позе благоговейного внимания, а сидел на корточках, прикрыв глаза. Это был пожилой хросс прямо рядом с ним. Уэстон с вызывающим видом подошел к нему и прокричал (его познания в языке оказались самыми примитивными):
— Зачем вы отбирали наш пиф-паф? Мы очень сердиться на вас. Мы не бояться.
Согласно предположению Уэстона, это выступление должно было произвести мощное впечатление. К несчастью, его теорию о мотивах поведения старого хросса никто не разделял. Старик — его прекрасно знали все, не исключая и Рэнсома, — прибыл не с траурной процессией, а гораздо раньше, и еще до рассвета занял свое место. Разумеется, он и не думал выказывать неуважения к Уарсе; дело было просто в том, что еще до начала судебной церемонии он почувствовал недомогание, в его возрасте обычное для всех видов хнау, а теперь, когда приступ миновал, наслаждался глубоким, освежающим сном. От крика Уэстона у него только дернулся ус, но глаза оставались закрытыми.
Снова раздался голос Уарсы.
— Почему ты обращаешься к нему? — сказал он. — Это я спрашиваю, почему вы убили моих хнау.
— Отпускай нас, потом говорить-отвечать, — ревел Уэстон над спящим хроссом. — Ты думать, мы без силы, думать, ты делать, что хотеть. Ты не мочь. Большой сильный человек с неба нас посылать. Ты не делать, что я хотеть, он приходить, всех вас убивать. Пиф! Паф!
— Я не понимаю, что значит «паф», — сказал голос. — Но почему ты убил моих хнау?
— Скажи, что это вышло нечаянно, — зашептал Дивайн Уэстону по-английски.
— Я же тебе говорил, — так же ответил ему Уэстон, — с туземцами так обращаться нельзя. Стоит проявить слабину, они тут же перегрызут нам горло. Они понимают только угрозы.
— Ладно, валяй, как знаешь, — пробурчал Дивайн. Он явно начинал терять доверие к своему компаньону.
Уэстон прочистил горло и снова напустился на старого хросса.
— Мы его убивать, — надрывался он, — показывать, что мы мочь. Кто не делать все, что мы говорить, мы его тоже убивать. Пиф-паф! Как того. Вы делать все, что мы говорить, а мы вам давать много красивый вещь. Смотри! Смотри! — И, к вящему ужасу Рэнсома, Уэстон выхватил из кармана ожерелье из разноцветных стекляшек — легко узнаваемую продукцию м-ра Вулворта — и принялся размахивать им перед носом своих стражей, медленно кружа на месте и продолжая вопить: — Красивый! Красивый! Смотри! Смотри!
Впечатление, произведенное этим последним маневром, превзошло ожидания самого Уэстона. Целая буря звуков, которых никогда не слышало ухо человека, взорвала тишину этого священного места и разбудила эхо далеких гор. Тут было лаянье хроссов, писк пфифльтриггов, гуденье сорнов, а в воздухе слабо, но явственно звенели голоса эльдилов. К чести Уэстона, надо сказать, что он, хотя и побледнел, но не утратил самообладания.
— Вы кричать нет на меня, — загремел он. — Меня пугать нет пытаться. Я вас не бояться.
— Не обижайся на них, — сказал Уарса, и даже его голос слегка изменился. — Они вовсе не кричат на тебя, они просто смеются.
Но Уэстон не знал, как по-малакандрийски «смеяться»; впрочем, он и на любом языке не вполне понимал смысл этого слова. Рэнсом, сгорая от стыда, готов был молиться, чтобы ученый прекратил эксперимент на этой попытке, — но он слишком плохо знал Уэстона. Последний ждал только, чтобы шум улегся. Он знал, что в точности следует классическим правилам обращения с примитивным народом: запугивание, потом примирение, и он был не из тех, у кого опускаются руки от одной-двух неудач. Поэтому он начал снова крутиться на месте, как детский волчок при замедленной съемке, вытирая левой рукой пот со лба, а правой — тряся высоко поднятым ожерельем; при этом зрителей охватил новый приступ хохота, совершенно заглушивший все увещевания Уэстона, и лишь по движению его губ можно было догадаться, что он продолжает разрабатывать тему: «Красивый! Красивый!» Вдруг смех стал почти вдвое громче. Сами звезды, похоже, были против Уэстона. В его высокоученой голове прорезалось туманное воспоминание о том, как когда-то, давным-давно, он развлекал свою годовалую племянницу. Он склонил голову набок и стал выделывать странные прыжки, почти танцевальные па. Потом, окончательно войдя в раж, стал приговаривать (Рэнсом едва поверил своим ушам): «У-тю-тю-тю!»
Лишь полное изнеможение положило конец выступлению выдающегося физика — самому успешному в своем роде из всех, которые когда-либо видела Малакандра. Когда умолкли шумные восторги публики, послышался голос Дивайна:
— Уэстон, ради Бога, перестань корчить из себя шута, — сказал он по-английски. — Не видишь разве, что из этого ничего не выйдет?
— Да, что-то не выходит, — признал Уэстон. — Я начинаю склоняться к мысли, что они находятся на более низкой стадии развития, чем мы предполагали. Как ты думаешь, стоит мне еще раз попробовать? А может, теперь ты хочешь?
— О дьявол! — ответил Дивайн и, отвернувшись от компаньона, уселся прямо на землю, достал портсигар и закурил.
— Я дам это колдуну, — заявил Уэстон и, воспользовавшись тем, что все завороженно следили за действиями Дивайна, беспрепятственно приблизился к пожилому хроссу и попытался надеть бусы ему на шею. Но и это ему не удалось — голова хросса была слишком велика, так что бусы застряли у него на темени наподобие диадемы, слегка скошенной набок. Хросс чуть повел головой, как собака, потревоженная мухой, негромко всхрапнул и продолжал спать.
Тогда голос Уарсы обратился к Рэнсому:
— Может быть, твои собратья повреждены рассудком, Рэнсом с Тулкандры? Или они слишком боятся меня, чтобы отвечать?
— Нет, Уарса, — сказал Рэнсом. — По-моему, они не могут поверить в то, что ты здесь. И думают, что все эти хнау — вроде маленьких детей. Толстый человек пытается их испугать, а потом задобрить подарками.
Услышав Рэнсома, пленники разом обернулись. Уэстон открыл было рот, но Рэнсом опередил его и сказал по-английски:
— Слушай, Уэстон, это не обман. Это голос реального существа — оно стоит в центре, там где, если присмотришься, виден свет — а может, и не свет, но что-то. Оно не менее разумно, чем человек, кажется, оно живет невероятно долго. Перестань вести себя с ним, как с ребенком, и отвечай ему. И советую говорить правду и не орать.
— Похоже, что у этих тварей, по крайней мере, хватило разума, чтобы спеться с тобой, — пробурчал Уэстон. Тем не менее, когда он снова обратился к спящему хроссу, не в силах расстаться со своей навязчивой идеей — разбудить колдуна, его голос зазвучал уже иначе: — Мы не хотеть его убивать, — сказал он, указывая на Хьои. — Да, да, не хотеть. Сорны нам велеть приводить человека, его дать большой голове. Мы уходить назад в небо. Он приходить, — тут оратор указал на Рэнсома, — с нами. Он очень порченый человек, он убегать, не слушать сорнов, как мы. Мы за ним бежать, приводить сорнам, говорить ему делать, что мы говорить, что сорны говорить, ясно? Он нас не слушать. Убегать, убегать. Мы бежать за ним, видеть большой черный, думать, что он нас убивать, мы его убивать — пиф! паф! Все от порченого человека. Он не убегать, хороший быть, — мы за ним не бежать, черного не убивать, да? Вы порченого человека брать — порченый человек делать всю беду — вы его брать, долго, нас отпускать. Он вас бояться, мы не бояться. Слушай…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});